Время чудес тает слишком быстро…

Ласковый мишка вернулся в свой сказочный лес.

Теперь гуляет себе там небось, малину собирает. Потом наварит варенья. Сла-адкого…

 

В больнице — подвальная комната в три на три коек. Провисшие сетки истерически повизгивают, боятся боли тех, кто на них лежит. Нашей боли.

Тошнотворно пахнет потом, клопами, кровью. Тараканы внаглую шуршат по землистому линолеуму при полном свете.

В голове постоянно тикает будильник: не проспать утреннее кормление — если ровно в пять тридцать мы не поднимемся в детское отделение, младенцев накормят чужим стафилококковым молоком.

Раз в день приходит старая усатая санитарка. Лениво бранится: «Разлеглися тута, кор-ровы!» С порога высмаркивает ведро воды с хлоркой прямо под кровати. Воду мы выгоняем по очереди.

— Каждой бабе в жизни, девки, забрюхатить треба: от мужика сваво и от хахаля хучь разок. И енто… поскребстися… — свято дело. Чай однова живём, — короткий басовитый хохоток.

Под аккомпанемент возни тряпки по зашарканному полу бормотание санитарки становится злее.

— Как хохлатки под петушков подставлять, небося, не кукожилися. А нонеча стонают тута, чисто цацы великие. Прости меня, Гос-с-поди!

Размашисто крестясь, она хватает ведро и царственно удаляется.

«Девки», одуревшие от боли, матюгаются по-сапожному и доятся в банки. Иногда вдруг падает цвиркающая в ушах тишина, нарушаемая лишь журчанием сцеживаемого молока по стеклянным донышкам пол-литровых подойников.

Два раза в день нас вызывают наверх. К детям.

Это настоящий выход в «свет», и из карманов линялых халатов, зашпиленных английскими булавками, извлекается губная помада. Ни одна из нас не выходит из палаты с синюшными, искусанными, побитыми послеродовой лихорадкой губами. Улыбки клеятся ко рту модным тёмно-кирпичным перламутром.

Наверху нас ставят к козлам гладильных досок — утюжить ветхое казённое бельё.

В больнице царят перманентный карантин и великий шмон.

Передачи-недоноски приходят с катастрофической потерей веса в пути.

Еду в рот не взять. Повар в кого-то по уши влюблён: соль выкристаллизовывается на всём, кроме хлеба — тяжелого, непропечённого. Из него можно лепить разные смешные фигурки, а есть нельзя. Из компотных сухофруктов массово лезут бледные червячки, мечтая отдышаться после плавания в мутной жидкости цвета передержанной мочи.

 

«Солнце» лежит у входа. При каждом громком звуке из коридора кровать начинает качаться и гудеть. Это напоминает поездку в плацкартном вагоне, в купе возле туалета: каждую минуту дверь бьёт по ногам, а громко щёлкающий замок — по ушам, будто пассажиры сговорились разом принять мочегонное или слабительное.

«Солнцем» назвал её муж, после того как были отвергнуты «зайка», «золотце» и «звёздочка».

— В твоём репертуаре есть хоть что-то… менее зуммерное? — нахмурилась она.

— Ну… Может, «Солнышко»? — робко предложил он.

Нет, «Солнышко» ей тоже не нравилось, и, упрямо поджав пухлые губы, она вынесла приговор:

— Будешь звать меня Солнцем.

— Солнцем? — удивился он, пожав плечами. — Ну… если тебе так нравится, пусть будет Солнце! — ему, по большому счёту, было всё равно.

 

Наверху — поближе к небу — сопит в две певучие сопилочки её доченька: 3 кг, 50 см, розовая «фамильная» клеёночка на тоненькой, без «перевязочек» ручонке.

В те мгновенья, когда старушечий ротик влажными губами жуёт измученный сосок, изо всех силёнок пытаясь вытянуть из него густо-белое, сладковато пахнущее молозиво, Солнце вспоминает детскую сказку про молочные реки с кисельными берегами. Кисельные берега ей пока ни к чему, а вот молочными реками она мечтает заполнить свои тугие груди, чтобы молоко само струилось в ротик лучезарной девочке с круглым лунным личиком, на котором уже рассосались родовые синяки, разгладились морщинки и стали вырисовываться крышей домика тёмные бровки, придававшие малышке слегка удивлённый вид. Только послеродовая желтизна никак не отступает.

— Сами вы макаки, тупицы! — думает Солнце, выслушивая нудные лекции о резус-конфликте. — Плюс на плюс всегда дает плюс, а не минус. Математику надо было учить, кретины!

И она одними губами беззвучно напевает олимпийскую песню, недавно вызвавшую у всех слёзы умиления:

 

На трибунах становится тише,

Тает быстрое время чудес,

До свиданья, наш ласковый Миша,

Возвращайся в свой сказочный лес.

 

Светлую девочку зовут Ангелиной.

Так решила Солнце, потому что незадолго до родов ей приснился сон: она склоняется над малышкой с ямочками, не на щеках, а под глазами — под левым больше, под правым чуть меньше — и, целуя их, шепчет: «Ангел мой, Ангелина».

— А давай дочку назовём Ангелиной, — предложила она, не упоминая про сон.

— Чего это вдруг… дочку? — набычился муж. — Я сына хочу.

Но Солнце знает точно: будет дочь.

Когда акушерка с тридцатилетним стажем, отставив трубку фонендоскопа, безапелляционно заявила — «Футболиста ро́дишь», Солнце побелевшими губами пробормотала: «У меня… будет… дочь!»

У лучистой девочки — ангельское имя.

И безжалостный диагноз: наличие добавочной третьей хромосомы к паре гомологов. Не доведи бог, тому, кто не знает, что это значит, когда-либо узнать!

Неизбалованная бытовыми удобствами, пожилая Айболитша в морщинистом, как её лицо, застиранном, бывшем белом халате, знает. Она вообще знает всё на свете. И усталым бесцветным голосом пытается объяснить Солнцу:

— Вы не понимаете, деточка, какие сложности вас ожидают в выращивании (она именно так и говорит, будто речь идёт о какой-то зверюшке) ребёнка-дауна. — Вы будете навеки прикованы к нему. От вас отвернутся друзья. Вас возненавидит собственный муж, деточка. Мне больно говорить вам об этом, но мой многолетний опыт показывает, что я права. Об этом ребёнке позаботится государство. За ним, поверьте, будет должный уход. Вам лишь нужно расписаться здесь, а вашему мужу — вот тут.

Сломанный толстый ноготь указательного пальца («обточила бы, что ли», — думает Солнце) чиркает в нужные клеточки стандартного бланка.

Солнце на негнущихся ногах медленно спускается в подвал.

 

Добрый доктор Айболит.

Он под деревом сидит.

…И одно только слово твердит Айболит:

Лим-по-по… (этаж)

Лим-по-по… (ещё один)

Лим-по-по… (ещё)

 

Подвал в три на три коек.

Кровать у двери.

3 кг… 50 см…

Светлая девочка с ангельским именем Ангелина.

Третья хромосома к паре гомологов.

 

Третьи сутки пыток у очкастой усталой Айболитши.

Сломанный толстый ноготь указательного пальца («обточила бы, что ли», — всё так же отстранённо думает Солнце) снова чиркает в нужную клеточку на бланке.

Рядом уже стоит решительно-размашистая подпись мужа.

Солнце никак не может удержать в лихорадочно дрожащей правой руке наган шариковой ручки и, поддерживая её левой, спускает курок.

 

И вперёд поскакал Айболит

И одно только слово твердит:

Лим-по-по… (ступенька)

Лим-по-по… (ещё одна)

Лим-по-по… (ещё)

 

Жизнь в турборежиме.

Протуберанцы.

Ранцы детишек, бегущих в школу со звёздами астр в руках.

Раны на крыльях у её ангела.

Рано?

— Пора! — решает Солнце.

Взмах раскрывшихся парашютом крыльев.

 

И сел на орла Айболит

И одно только слово твердит:

Лим-по-по… (лестничный пролёт)

Лим-по-по… (ещё)

Лим-по-о-о-о…

 

Чей-то истошный крик.

Ночь.

Холодно.

Солнце зашло.