На Сан-Марко нет голубей — Сан-Марко подтоплена водой, в которой мочат коленки толстые альбатросы. Туристы толпятся на экспромтных мостках. Задирают головы то на Дворец дожей, то на Башню часов. Прицокивают. Пытаются кормить альбатросов булками. Мы с подругой тоже задираем, прицокиваем, пытаемся.

 

— Который раз здесь — но как впервые, — говорит подруга.

 

Я впервые. Мне немного больно дышать — настолько чудесна Венеция: дряхлая, акварельная, серая и розовая, извилистая и лукавая, похваляющаяся статуями, фресками, темноватыми антикварными лавками, помпезными лакированными гондолами.

 

На гондолу жалко восьмидесяти евро. К тому же зябко: моросит и поддувает. Потому покупаем билеты на речной автобус. Входную дверцу клинит, на помощь тощему автобусному пажику приходит корпулентный капитан. Он очень по-русски бьёт дверцу ногой — та закрывается. Куда-то плывём. Я неустанно прицеливаюсь и неустанно жму на кнопку фотоаппарата. Едва не роняю его за борт — восторг зашкаливает, руки трясутся. Блёклое небо, шаткие причалы, узорные крыши, запах водорослей... Нельзя сфотографировать запах водорослей, как ни старайся.

 

Подруга трещит про эндемичное заведение, в котором гондольеры в шесть утра пьют кофе.

 

— Кофе мы уже пили — и до шести утра мы сдохнем от голода, — отвечаю я, — давай пообедаем без гондольеров. Можно эндемично без гондольеров?

 

Подруга сияет:

 

— Ещё как можно! Траттория "Три арки", там только местные едят, и там такая лазанья, что за неё можно душу продать.

 

Приплываем продавать душу. Подруга бодро прёт по набережной, порой сворачивая туда и сюда, — и вскоре мы останавливаемся перед искомой тратторией.

 

— Ну ты даёшь, — восхищаюсь я, — натурально робот-навигатор; я бы точно заблудилась!

 

Внутри тепло, аскетично и опрятно. Плюхаемся за шаткий столик, подзываем официанта. Подруга шепчет:

 

— Это же Бениньи! Ну вылитый Роберто Бениньи!

 

— Да, — изумлённо соглашаюсь я, вспоминая старую трагикомедию "Жизнь прекрасна", где Бениньи выступил и режиссёром, и исполнителем главной мужской роли. Фильм меня потряс — главным образом благодаря мастерству нелепого, нескладного, сутулого, но невероятно талантливого актёра, который сейчас услужливо наклонился к нашему столу, навострив золотистый карандашик.

 

— Вам говорили, что вы похожи на Бениньи? — спрашивает подруга у официанта.

 

— О, да! Иногда я думаю — я и есть Роберто, но я не Роберто, я Марио, наша лазанья великолепна, попробуйте граппу, наша граппа — самая лучшая в Венеции! — официант тараторит, жестикулирует, блестит агатовыми глазами; его неправильный английский очарователен.

 

Мы заказываем и лазанью, и граппу, и пиццу с прошутто, и белое домашнее вино. Всё оказывается лучшим в Венеции, как и обещал официант. Особенно лазанья.

 

— Гарфилда бы сюда, — говорю я, посыпая лазанью пармезаном.

 

Марио-Роберто, заслышав про Гарфилда, пронзительно мяучит из-за стойки.

 

Объевшись, мы просим счёт. Официант приносит его, напяливши на физиономию очень венецианскую кошачью маску, украшенную стразами да перьями. Мы смеёмся над дурацкой, но на диво уместной импровизацией.

 

— Только для вас, сеньориты, только сегодня: Гарфилд Бениньи! — торжественно объявляет официант.

 

— Можно взять с собой это? Как сувенир? — спрашиваю я, кивая на упаковку хлебных палочек, выглядывающую из настольной вазочки.

 

— Для альбатросов, что ли? — удивлённо шипит подруга.

 

— Для детей, — шиплю я в ответ, — красивые обёртки, вон, даже и флаги итальянские нарисованы.

 

Подруга трогает официанта за рукав:

 

— Представляете, у этой стройной женщины в России осталось шестеро голодных детей — ей надо много таких сувениров! Шесть штук таких сувениров!

 

Гарфилд сдёргивает маску и восклицает:

 

— Правда?!

 

— Правда. — подтверждаю я и толкаю подругу в бок: — Совсем сдурела?

 

Гарфилд Бениньи тем временем театрально рыдает:

 

— У моей жены двое... но она... она похожа на кресло! — и он рисует в воздухе нечто квадратное. — А вы, вы!..

 

И внезапно он рвёт счёт, падает на колени и целует мне руку — тем самым копируя настоящего Бениньи, выигравшего гран-при в Каннах. Я ощущаю себя Мартином Скорсезе. Мэтром и гигантом. Нисколько не похожим на кресло. Кругом аплодируют и улюлюкают местные жители. Но Марио этого мало — он вскакивает, несётся в подсобку и вскоре швыряет на наш столик примерно семьдесят упаковок хлебных палочек. Местные продолжают ликовать и хохотать — нам впору раскланиваться и выходить на бис. Уно, дуэ и трэ.

 

Старательно — уно, дуэ, трэ, куатро, чинкуэ, сэй — отсчитываем сувенирную продукцию. Просим новый счёт. Радуемся тому, что нам простили спиртные напитки. Обнимаемся с Бениньи.

 

Темнеет. Бредём по какой-то улочке по направлению к отелю и улыбаемся — пока подруга не начинает хмуриться и вчитываться в указатели.

 

— Ты меня сглазила, — укоряет она, — робот, навигатор... Вообще не понимаю, где мы.

 

Город обступает нас каменными стенами, становится тесен в плечах. Фонари тусклы. Магазинчики уже закрыты — но в витринах скалятся бледно подсвеченные чумные маски. Веет мистической жутью. Спасения нет.

 

— Венеция — маленький город, — неуверенно бормочу я, — мы не можем навсегда потеряться. Да и всякие Бауты померли давно.

 

— Как знать, — ёжится подруга, — вдруг не померли?

 

Мы обе крупно вздрагиваем, когда в переулке раздаются шаги. Но шаги принадлежат не призраку, а современной респектабельной синьоре средних лет. Мы робко останавливаем её и мямлим про пьяцца Рома, а дальше мы как-нибудь сами, уно и дуэ...

 

Синьора доброжелательно и подробно расписывает путь до дальше сами, а потом внезапно откровенничает, что неделю назад она стала бабушкой: дочка родила внука, он такой кудрявый, он чудо.

 

— Жизнь прекрасна, — улыбаюсь я.

 

— Да, — подтверждает синьора. Слабый фонарный свет нежно акцентируется на её морщинках.

 

 

В отеле мы скидываем ботинки, падаем на диванчик, стонем — кто так строит и пропади пропадом каблуки. Включаем телевизор — внутри телевизора Гермиона Грейнджер по-итальянски орёт на Рона Уизли. Это очень смешно. Мы чистим апельсин, наливаем в стаканы вино.

 

Я открываю ставни. Смотрю вверх. В прогал между домами просачивается ополовиненная луна. Она похожа на сытое брюхо альбатроса. А длинные волнистые облака похожи на водоросли.

 

Dell'arte.

 

Жизнь.

 

Жизнь прекрасна.