Сны

#1: ИМЯ
 
– А нет ли у вас покрепче сигарет? – спросил Бродский, когда мы вошли к нему спросить, что еще понадобится для удобства и вообще.
 
Я смотрела на его стол, заваленный книгами и бумагами, клочками бумаг, во все глаза. Когда еще я увижу такое наяву?
 
И так рада была, когда именно меня снарядили отнести ему свойского табаку. Отец вручил мне какой-то домодельный поднос (не в руках же попросту, все-таки нужно особое уважение к гостю), и я понесла этот набор для курения в летний домик. Странно что у нас вообще оказались все эти вещи, отец сроду не курил самосад, однако пока шла я рассмотрела, что и бумага была специальная, пусть не новая, даже чуть измятая, но зато целый ворох, и ножичек. А табак меня вообще поразил – он был почему-то белым, такая щепотка неясных хлопьев, насыпанная в углу маленькой горкой. Как промокательная бумага.
 
Я вошла в полутемную комнатку с этим бедным подносом, поставила, и Бродский жадно выхватил из стопки какой-то несвежий листок и одним движением скрутил папироску – тоненькую совсем, но было видно, как ему вкусно будет ее курить.
 
– Эх, всю жизнь мечтала научиться делать самокрутки, и ничего не успела уловить – так виртуозно вы это сделали! – не знаю, на что я рассчитывала, делая это наглое заявление. Разумеется, он не собирался отвечать, да и я не собралась ждать ответа, весь мой запас смелости вышел, а с ним и я. Возвращалась в дом, кляня себя за вечные дурацкие попытки шутить, не к месту и не ко времени.
 
В нашей с младшей сестрой комнате ночевала сегодня её подруга. Нужно было укладывать обеих, но я все вспоминала раз за разом, как ловко была скручена папироска. Машинально я вертела в пальцах обрывок бумаги, подобранный с принесенного назад подноса. Разумеется, у меня ничего не получалось, как и всегда, но потом меня осенило: дело-то, наверное, не только в умении, но и в бумаге. Я верчу салфетку, а тут нужна особая, вот из этой стопки. Эта оказалась получше. Определенно, стоило потренироваться. Я сунула поднос на подоконник и взяла следующий листок. Он был не белым, как и остальные. Никакая не специальная бумага, просто листы из старой книги, не один год провалявшейся на чердаке, в сарае, а скорее – у печи, для растопки. Края обожжены, налипли какие-то мелкие засохшие насекомые. Текста, впрочем, не было – только рисунки. Черно-белые изображения групп людей. То ли порнография, то ли схемы спасения людей от разных видов смерти. Всматриваться в это не хотелось. Я выхватила из середины самый обожженный лист, треугольный – он обгорел по краям и внутри так, что получилась кошачья голова. Глаза, нос. Надменный рот. Очень достоверно – и крайне неприятно. Бумага плотная, видимо, с форзаца – я поняла это, когда решила смять его и выкинуть в окно. Хорошо еще что я унесла с собой это убожество.
 
Девочки уже улеглись, я погасила лампу и закрыла глаза. В момент пограничья, который иногда улавливается – когда вот-вот заснешь - мне отчетливо прошептали в ухо: «Света-а-а, уходи отсюда». Так бывает, знаю, но не успела я подумать, что мне это показалось, как услышала это опять и опять. Я вскочила, включила ночник и увидела, что и сестра, и подруга с ужасом смотрят на меня.
 
– Ты это сказала? – заорала я на подругу, – Быстро отвечай – ты? – но она только таращилась на меня, глупая корова.
 
Мне стало страшно как никогда. К тому же на улице поднялся ветер, сильный настолько, что задувал под отставшие у потолка обои. Но я не имела права показывать, как мне жутко – нельзя напугать маленькую сестру.
 
- Пойдем, – сказала я ей. – Я покажу тебе, что тут никого нет, мы закроемся на замок и заснем.
 
Про «закроемся» я вспомнила поздновато: руки были заняты подносом и дверь на улицу я не заперла, теперь она была нараспашку, ветер легко ее открыл. Проём, ведший в соседнюю комнату, был занавешен желтыми шторами.
 
– Сейчас заглянем туда и увидим, что там никого нет! – от страха я не говорила, а кричала, стараясь заглушить его криком. – Там никого нет! – хотя сразу увидела, что шевелящиеся от ветра занавески кто-то придерживает посередине.
 
Тем не менее я рванула их в разные стороны. Они не поддались – держали крепко. Я сделала вид, что этого не заметила, и рывком отодвинула их в сторону, мы вошли, остановившись на пороге. Комната была свободна от мебели и прекрасно освещена: свет уличного фонаря бил в окна, занавески раздувало как паруса. Темноты не было, нигде, но спокойней от этого не становилось. Наоборот.
 
- Видишь? Тут никого нет! – надсаживалась я.
 
Хотя он там был. Был.
 
Входная дверь оставалась открытой настежь, и хорошо освещенная дорожка вела к летнему домику, где ночевал Бродский. Какие-то полсотни метров.
 
– Не бойся, мы сейчас пойдем к дяде… дяде… Льву! К дяде Марку! – я знала, что никакой он не Лев, его зовут иначе, называла другие библейские имена, но мне было никак не вспомнить это имя. Никак. Такое простое, я знаю его сто лет!
 
Я видела его, разговаривала с ним, он учил меня крутить самокрутки! Но имени я не помнила. Кричала что-то туда, в сад, зная, что спасенья нет. Без имени меня туда не пустят.
 
Я проснулась мгновенно, без осознанного перехода из сна в явь. И вспомнила: Иосиф.
 
#2: СЕПИЯ И ГРАФИТ
 
«Дорогая Светлана, знаете ли Вы, что Петербург – синий? Никогда и нигде (даже в Карабахе и Южной Америке, где я бывал, а уж тем более тут, в Миннеаполисе) вы не найдете такого чистого синего цвета, такого синего неба, как у нас». (Костя Берковский, художник, поэт, гений)
 
Квартира была совершенно раскольниковская – дурная, точно гроб, но в отличие от, гроб был поставлен на попа: из слепой пустой каморки наверх вела узкая лестничка и там, под потолком, на дощатом подиуме? помосте? с перилами помещался ободранный венский стул и низкий топчан, заваленный тряпьем. И напротив – окно, за которым теснились крыши. Сепия и графит, только две краски – но для этого города их достаточно, а для вида из окна – тем более, потому что там, в его центре, в глубине, сияла полусфера Исаакия.
 
Мне нужно было хорошенько все обдумать и принять решение, но время, которое было на это отпущено, кончается, а я так и не знаю, что делать. Если честно, я и не думаю – просто сижу тут, наверху, на неудобном стуле и смотрю на кусок неба вокруг золотого купола. Привыкаю или впрок – непонятно.
 
Сколько себя помню, были эти разговоры про переезд, особенно когда был жив дядя Ванечка. «Вы с ума сошли – жить там, где живете! У нас каждый камень – эпоха, не говоря о том, что – Эрмитаж и самое вкусное в мире мороженое! Светка, скажи хоть ты этим людям!» Разговоры с годами сошли на нет, как и многочисленные родственники, и вот – кончились совсем. Телеграмма. Поезд.
 
Ноябрь – самое честное время у природы, радость для глаз оставляет только тем, кто видит. Все эти летние цветочные поляны, принакрытые снегом березы, листопад – не ахнет только незрячий. А вот не ко времени расцветший среди спутанного клубка соломенной травы тысячелистник и полдюжины медных листиков, которые бережной щепотью держит неведомый куст – это радость совсем другого толка. Всё кончилось, но вернётся и – будет. Мне нужно понять, что будет, если я решу, что прошлое кончилось.
 
Казалось, что я все обдумаю за ночь, у вагонного окна, показывающего смазанный частокол неопределимых деревьев. Но и неделя у другого окна – тут, на Почтамтской – прошла впустую, зато соборный купол огненно светит через веки, когда закрываю глаза. Просторная двушка, работа, близкие и любимые – отдать ли вас за круглосуточную возможность смотреть на крыши со скрипучего стула и разговаривать с соседом? Совсем забыла про него сказать, что странно, – впрочем, вы не поверите. Да и я бы не поверила.
 
Иосиф Александрович. Он живет внизу, примерно в такой же морской каюте, но без подиума и окна. И без имущества, насколько мне известно. Никогда не собирался назад, но все же вернулся. Приходит когда вздумается, устраивается на топчане среди комом сбитых одеял, чаще молчит, иногда рассказывает что-то – я не вслушиваюсь и не смотрю. Только украдкой, мельком. Немолодой лысеющий мужчина, ничего особенного. Обычно мне не составляет труда найти общий язык с кем угодно и поговорить я люблю, но когда встречаю человека настолько умного и значительного, впадаю в ступор и даже киваю невпопад. Всё равно, что он обо мне подумает – мне нужно принять решение, а его соседство мешает, то ли упрощая, то ли усложняя задачу. Исаакий и Иосиф. Две известные величины, ставшие временно неизвестными.
 
«Бойтесь своих желаний – они имеют свойство сбываться». Не то что бы страшно – знать бы, для чего мне эта сбыча мечт? Завтра к нотариусу, сосед неожиданно решает меня сопровождать. Неловко благодарить, не глядя в глаза, и я наконец смотрю: темные воды Смоленки перед ледоставом окатывают жаром, а не холодом, и я понимаю, за что его любили женщины. Отвожу взгляд, но, боюсь, опоздала.
 
Наутро мы выходим из дома, недолго едем на троллейбусе: я плачу за проезд, он подает мне руку на выходе – обыденные действия, от которых я не то что отвыкла за эту неделю под знаком венского стула – забыла об их существовании. Далее мир расширился до узкой аллеи – опавшее злато превратилось в черепки, припустил мелкий дождь, стоит ли говорить, что достать и предложить соседу зонт я стеснялась. Как и сказать, что я не успеваю за ним – а он уходил всё дальше, и я порядком отстала. В конце аллеи – там, где располагалась нотариальная контора и я предполагала его догнать – он остановился, поздоровался с высокой красавицей, держащей за руку девочку, обменялся с ней парой фраз, и они, постояв с минуту, свернули направо. Иосиф Александрович что-то рассказывал – все трое смеялись.
 
Я наконец раскрыла зонт и долго смотрела им вслед, так долго, что тучи разошлись, в прогал глянуло лазоревое небо, графит и сепию осветило солнце, почти такое же яркое, как купол Исаакия. Я закурила и пошла в противоположную сторону.
 

Проголосовали