- Сори! Вэа ай тикетс? (Извините. Где я билеты?)

Я не сообразил сразу, как сказать по-английски: купить. Все мои попытки в течение десяти минут перед этим засунуть в автомат для продажи билетов поочерёдно несколько купюр разного достоинства не увенчались успехом. Автомат помигивал разноцветными огоньками, что-то писал мне на мониторе, показывал образцы монет и бумажных денег, спрашивал название станции назначения, но денежку не принимал, и билета не выдавал.

До прихода электрички оставалось несколько минут, и я обратился за помощью к симпатичной мулатке, скучавшей на перроне. Она меня прекрасно поняла и ответила, чётко выговаривая слова:

- Ин трейн. (В поезде.) - Я с благодарностью кивнул. Она улыбнулась в ответ.

На электричке из Станфорда в Сан-Франциско ездили, очевидно, только такие искатели приключений, как я. Перрон был практически пуст. Билетный автомат, похоже, заглючил, но это никого не обеспокоило.

Не припомню сразу, как мне пришла в голову такая идея - поехать в Сан-Франциско на электричке. Алёшка предлагал съездить туда в ближайший выходной на машине, но выходных так мало! К тому же у меня оставался последний выходной в Калифорнии, и тратить его на то, чтобы из окна автомобиля увидать картинки, которые я многократно видел в фильмах и на открытках, не хотелось. Вот побродить не спеша…

Итак, раненько утром я был на пустынном перроне, и ожидал в обществе приятной попутчицы прибытия не самого, похоже, популярного в Америке вида общественного транспорта. Поезд, составленный из нескольких непривычно высоких вагонов, подошёл стремительно, с шумом и свистом, и, неожиданно, очень плавно остановился. Против ожидания, в тамбуре и в салоне было много народу. Я огляделся. Кондуктора или билетёра не было видно, что меня несколько обеспокоило, не хватало только, чтобы раньше появился контролёр. Ну, уж, будь что будет.

Народ всех мыслимых и не мыслимых оттенков кожи был занят своими делами. Дожёвывал утренние сэндвичи, запивая их водой из пластиковых бутылочек, рассматривал картинки в иллюстрированных журналах, вёл неспешные беседы. На меня никто не обратил никакого внимания. Уже знакомая мне мулатка показала рукой на лестницу, ведущую на второй этаж, и что-то сказала, типа: там есть свободные места. Но сама осталась стоять в проходе. Мне тоже показалось, что здесь, внизу, гораздо интереснее. Уж очень колоритный народ заполнял пространство довольно просторного по нашим меркам салона. Я глядел по сторонам, рискуя показаться нескромным. Наконец появился билетёр в форменной фуражке и с потёртой кожаной сумкой со множеством кармашков через плечо. На мои двадцать долларов он посмотрел с неудовольствием, потёр их пальцами, посмотрел на свет. Я не сразу сообразил, не сразу заметил, что почти все «не обилеченные» ещё пассажиры давали ему деньги без сдачи: доллар, два, три. Изредка пятёрку. Но, во-первых, я не знал, сколько стоит билет до Сан-Франциско, и дал с запасом, а, во-вторых, моя страсть к мелким американским купюрам была сильнее меня, и я где только мог, разменивал денежки. Получив целую пачку «рублёвок» и билетик из плотной глянцевой бумаги, я уселся на освободившееся как раз место у окна вагона. Калифорнийские пейзажи всегда завораживают меня. Воистину – это красивейшее, просто райское место на земле.

Я оторвал взгляд от прекрасных далей, меня привлекла странная искрящаяся белая полоса, метров двадцать шириной, тянущаяся вдоль железнодорожных путей. Вгляделся. Придорожное пространство было укрыто сплошным ковром из пластиковых бутылок, пачек из-под сигарет, бумажных упаковок из-под сока и бог весть ещё чем. Вспомнилась сентенция советских времён: чисто не там, где убирают, а там, где не сорят. К Америке этот слоган не имеет никакого отношения. Я уже привык к стерильной чистоте станфордских улочек и сквериков. Дворники с веничками и совочками там на каждом шагу. Впрочем, как и урны. Но я услышал такое мнение одного американца, бросившего при мне окурок на тротуарную плитку: «Если все будут бросать мусор в урны, дворники останутся без работы, а остаться без работы – это очень плохо».

Ещё дома сын меня настойчиво предупреждал, чтобы я по пути от вокзала, а я собирался весь день в Сан-Франциско провести на ногах, не пользуясь никаким транспортом, ни в коем случае не отвлекался от главной дороги экскурсиями в прилегающие квартальчики. И вот теперь я шагал по широкой улице, ведущей от железнодорожного вокзала к деловому центру Сан-Франциско. Пешеходов, как и везде в Америке, на этой улице, мягко говоря, было мало. Слева тянулись здания, скорее, пожалуй, и не здания даже, а замызганные производственные ангары. Справа моему взору предстало зрелище, кое и здесь в Америке, и у нас на родине, называется именем, ставшим нарицательным, и являющееся обязательным атрибутом любого большого города – классический Гарлем. Ветхие халупы, бельё, развешанное на грязных балконах, босоногие, чумазые ребятишки, понурые пешеходы, обшарпанные автомобили… В каждом большом городе есть такие кварталы. И так отвратителен этот жалкий, воистину интернациональный, даже – вненациональный, концлагерный быт!

Постепенно, по мере удаления от вокзала и приближения к городу, прямо на глазах, как в мультфильме, халупы преображались, кадр за кадром, в престижные особняки. В отличие от домов в современных американских коттеджных городках эти, правда, выходили фасадами прямо на тротуар. Большой город не может себе позволить такой роскоши, как зелень английских газонов и лужаек.

Небоскрёбы делового центра не произвели на меня должного впечатления. Редкие прохожие – все как один туристы, это не Бродвей и не Елисейские поля, и не Приморский бульвар в Одессе. Аборигенам не придёт в голову здесь прогуливаться. Меня меньше всего прельщала перспектива услышать здесь рязанский, полтавский или витебский говор. Я почувствовал себя комфортно, только когда оказался на улочке из симпатичных двух-трёх этажных домиков. Среди пешеходов здесь, несомненно, было много местных жителей и людей, работающих где-то неподалёку.

Время приближалось к обеду. Многочисленные рестораны: китайские, японские, итальянские, в основном, реже – мексиканские и французские, манили ароматами экзотических кухонь. Я высмотрел один японский ресторанчик. Меня привлекло, прежде всего, то, за большими полупрозрачными стёклами окон сидели японцы! Толпились у входа, входили и выходили из него тоже, в основном, японцы. Это обещало настоящую японскую кухню, а не суррогат. Мне вовсе не хотелось хот-догов и уж, тем более, борща или салата оливье. И ожидание не обмануло меня. Сразу за входом стояла длинная стеклянная витрина, заставленная продолговатыми тарелками с десятками видов суши – самого, что ни на есть японского лакомства. Непосредственно за витриной, на столь же длинном столе повара на глазах у посетителей лепили руками из варёного риса небольшие колбаски, ловко укладывали на них кусочки рыбы, креветок, каких-то моллюсков и пополняли запасы на тарелках. Сидящие на высоких барных табуретах посетители брали прямо руками приглянувшиеся им «пирожные», макали их в соевый соус и, зажмуривая от удовольствия и без того узкие глазки, с наслаждением поедали их, отправляя целиком в рот. Здесь были исключительно японцы и я, постеснявшись нарушить их почти семейно-интимную компанию, прошёл в зал.

Я сел за свободный столик, и только успел поднять глаза – передо мной материализовалась, как невесомая бабочка, официантка. Она, конечно же, была японкой.

- Меню плиз. (Меню, пожалуйста.)

Эта фраза была лишней, она уже протягивала меню. Но мне хотелось засвидетельствовать – я не немой. По отдельным понятным мне английским словам я сориентировался, приблизительно, что есть что. Ну, скажем, суп, он и в Африке суп.

- Зыс плиз. Энд сры суши плиз фор ё тест. (Это, пожалуйста. И три суши на ваш вкус.)

- Суши, окей. (Суши, хорошо.) - Она посмотрела на меня мягко, без доли иронии, - мэй би зыс? (Может быть это?)

Я не стал настаивать на своём, ещё не известно, в какое блюдо я ткнул пальцем, хотя, как мне известно, японцы не едят чего-то уж слишком такого…

- Окей зыс. (Хорошо, это.) - Я ответил ей благодарным взглядом и добавил: - Итс ол. (Это всё.) - имея в виду, что саке, пива или виски мне не надо.

Она, надо полагать, поняла, поклонилась грациозно (или сделала реверанс?) и упорхнула. А я предвкушал. Японочка каким-то непостижимым образом, прочитав мои мысли, что ли, выбрала для меня супчик, который я буду вспоминать очень долго, может быть всю оставшуюся жизнь. У меня и сейчас слюни текут. В прозрачном бульоне плавали: стебельки молодого бамбука, кружочки морковки и ещё какие-то корнеплоды, поджаренные предварительно до золотистой корочки плоские прямоугольные кусочки мяса (похоже – телятина), нежные жёлто-прозрачные лепестки домашней лапши. Сверху плавали зелёные листочки, как пить дать, петрушки. Простота и, одновременно, изыск! Я не запомнил, с чем были суши, которые мне принесли. Они растаяли во рту, как в детстве таяли, пощипывая нёбо малосольные огурчики, ещё вчера с грядки. Вспоминая этот свой мимолётный перекус в японском ресторанчике на тихой улочке Сан-Франциско, я непроизвольно сглатываю, и мысли мои затуманиваются, и глазки делаются у-у-узкими.