Эти странные строки Гравёр высек на надгробном камне безвестного художника из Сарагосы Сантьяго Дельгадо.

 

***

В Бильбао Гравёр заночевал у пожилой цыганки. Она накормила его фасолевой похлёбкой, чашкой хереса. Сказала, что жизнь у него будет странной: денег будет порой много, но он всегда будет нищ, будет слава, но его никто не помянет его после смерти, окружающие будут считать его несчастным, и только он сам назовёт себя счастливцем. А ещё сказала, что работу он в Бильбао не сыщет, зато может сыскать её в Сарагосе, что в трёх днях ходьбы.

 

Владелец трактира, что у городских ворот, сказал, что надобны резчики по дереву для ремонта базилики в Соборе Пресвятой Девы, да только его вряд ли возьмут. Однако старший в артели резчиков сеньор Аройо в работники его взял сразу, лишь бегло глянул на его работу. «Мне нужны работники, а не хор мальчиков-кастратов», — сказал он недоумевающему десятнику.

 

Товарищи по работе приняли его настороженно, но умение, сноровка и невозмутимый нрав взяли своё. Его прозвали Лобито, Волчонок.

 

Поселился в доме каменотёса Сантьяго Дельгадо. Это был пожилой, неопрятный человек, близорукий, пьющий, вдобавок, мучительно заикающийся и потому малоразговорчивый.

 

Как-то, вернувшись с работы, Гравёр обнаружил на столе свёрнутый в рулон холст и машинально развернул. То была писанная маслом картина, похоже, незавершённая. Обесцвеченная, выскобленная зноем дорога, жухлый кустарник по обочинам, женщина, неимоверно уставшая, с сухим, морщинистым, как опавший лист, лицом стоит, прислонившись к каменному дорожному столбу. А перед ней — мужчина с дорожной сумкой, в плаще. Они смотрят друг на друга, но, хотя и стоят едва ли не лицом к лицу, словно бы видят друг друга с трудом, даже и не видят, а словно бы угадывают существование друг друга. Мужчина даже приподнял ладонь над глазами, дабы разглядеть получше. Они рядом, и вместе с тем, как бы в недосягаемо разных сферах, которые невероятным образом соприкоснулись. И вот эта призрачная, словно колышущаяся кисейная грань была передана какими-то особыми чуть радужными, предельно разреженными мазками.

 

Гравёр долго, не отрываясь, смотрел, словно силясь проникнуть взглядом куда-то вглубь, сквозь застывшие желтовато-серые наплывы краски. Никак не мог понять, что ж именно так притянуло его к этой в общем, невзрачной картине.

 

От скрипа половицы он вздрогнул. Позади стоял хозяин дома. Гравёр торопливо свернул холст и вернул на стол.

 

— Простите, сеньор, — забормотал он, смущённо. — Я только глянул.

 

Каменотёс кивнул. Тогда он снова развернул хост.

 

И вновь смотрел, не отрываясь, на женщину на холсте. Он не сразу понял, что именно такой рисовалась ему в сумрачных сумбурах воображения его давно покинувшая мир мать. И, наверное, именно так смотрела бы она на него, если бы вдруг явилась горячим, зыбким видением на пустынной дороге.

 

— Это — мать? — спросил он, указав пальцем на женщину.

 

Дельгадо моча кивнул, подошёл на цыпочках и встал сзади, глядя на холст через его плечо.

 

— М-м-мария.

 

— Мария — повторил Гравёр. — Мария… Погодите, это…Не Видение ли?

 

Дельгадо закивал. И тотчас прижал палец к сухому, выпаренному рту.

 

***

 

Через день господин Аройо отправил его в Сан Себастьян принять и доставить партию дорогого китайского ясеня для облицовки хор в соборе.

 

Вернувшись, в доме он застал плачущую слабоумную племянницу сеньора Дельгадо Каталину, которая, сообщила, что дяденьку Сантьяго разбил паралич, что он будто бы упал вечером с крыльца, будучи немало выпимши.

 

***

 

Гравёр не знал, что через день после его уезда в дом приходил дон Кристобаль Перальто, живописец, волею градоправителя возведённый главою над всеми реставраторами собора.

 

Говорили, однако, будто подавал надежды как живописец, ибо, несмотря на субтильность и жеманность, был сметлив, наблюдателен, чуток на поветрия, умел в нужный момент появиться, и в нужный момент исчезнуть. Картина его «Святая Анна во младости» была на некоторое время выставлена в Королевской Академии в Мадриде, потому как образ Святой чудным образом совпал с чертами лица и даже одеянием инфанты Марианны.

 

Бог весть, что за надоба привела Маэстро в дом простого каменотёса, да ещё в поздний час. И пока племянница Каталина, визжа и жестикулируя, будила прикорнувшего после невоздержанного ужина дядюшку, Маэстро, морщась от духа нищеты, присел на скамью. Обратил внимание на свёрнутый холст. Глянул повертел, да и бросил на пол.

 

Когда Каталина привела наконец нетвёрдо ступающего дядюшку, дон Кристобаль, пнул лежащий на полу рулон и ткнул пальцем.

 

— Эй, как тебя там! Это — что?!

 

И тут каменотёс, отпихнув племянницу в сторону, схватил с пола рулон и спрятал за спину.

 

— Что такое, я спрашиваю? — дон Перальто говорил, грозно сдвинув жидкие бровки. — Чья это мазня?

 

— Моя, — тихо ответил Дельгадо, виновато опустив голову и отступив на шаг.

 

— Ах твоя! — дон Кристобаль расхохотался. Он очень хотел, чтоб хохот получился сообразно его нынешнему сану — густым, раскатистым, басовитым. Но не получилось. Вышел какой-то блеющий хохоток.

 

— М-да, — сказал он, отсмеявшись. — Значит, говоришь, это твоя мазня? Давай поглядим, что ты такое тут намазал?

 

Он протянул пятерню, и каменотёс, поколебавшись, дал ему холст.

 

— Ну? — Маэстро брезгливо выпятил толстую, бескровную, как мокрица, губу. — И что тут. Нищенка какая-то. Старая подстилка.

 

— Это не пастилка! — Каталина глянула на дона Кристобаля исподлобья. — Это — Матушка наша, заступница и госпожа. Пресвятая Дева, вот кто!

 

— Кто?! Что ты несёшь, убогая! Эй, Дельгадо, это что, правда.

 

— Истинная правда, сеньор, — опустив голову произнёс каменотёс.

 

Дон Перальто переменился в лице. Это переходило всяческие границы. Одно дело пачкотня уличного художника. Иное дело — человек, допущенный, можно сказать, в Святая святых. Что ж получается: человек, по сути не бравший в руки красок и кисти, берёт и пишет картину. Что, вот так вот взял да и научился? Э, нет, так не бывает! Интересно, что ещё намалевал этот старый пачкун.

 

С другой стороны, ему стало немного жаль этого немощного человечка с дрожащим сизым подбородком, слезящимися глазами, реденькими седыми космами. Ну возомнил себя живописцем под старость-то лет. Есть, наверное, резон пожалеть его.

 

— Вот что, Дельгадо, — сказал он сдержанно и сурово, — будем считать, что я тут ничего не видел и не слышал. Хорошо?

 

Однако каменотёс, вместо того, чтоб рассыпаться в благодарностях, угрюмо молчал, не сводя с него настороженного, и даже можно сказать, дерзкого взгляда.

 

— Эй, Дельгадо, ты слышал, что я сказал? — Маэстро возвысил голос. — Ты ничего не намалевал, и я ничего не видел. Каждому должно знать место. Так вот, твоё дело — зубило и молот. А то ведь подумать страшно, что с тобой станет, ежели прознают, что ты изобразил Пресвятую деву придорожной попрошайкой! Что всё это, скажи на милость?!

 

— Это — Видение Пресвятой девы, — чуть слышно, дрожа всем телом, сказал каменотёс.

 

— Что?! — Маэстро вскочил на ноги. — Да ты не с ума сошёл, старый дурень?

 

И тут — словно кусачий ременный жгут перехватил горло Маэстро. Он ведь сам уже несколько месяцев был занят над написанием монументального полотна «Чудесное Видение», которое должно было бы достойно украсить стену часовни при Соборе. Он упивался работой и остро предвкушал грядущую славу. И, главное, дон Перальто абсолютно ясно представлял себе всё полотно, до последнего мазка, он даже подпись свою видел в углу картины! А тут — убогая мазня. У него ж даже красок стоящих нет! Седая, худощавая женщина, простёршая руки… И нету ни белоснежных, богато вышитых хитонов, ни свитков, ни даже нимбов (А они, нимбы, кстати, всегда особенно хорошо удавались Маэстро! У него даже была особая метода смешения красок для них, которую он, разумеется, держал в тайне!)

 

Всего-то надо было плюнуть да и уйти, но тут отдалённой вспышкой прозрения понял дон Кристобаль, что НИКОГДА, никаким усердием, никакими, дорогими, выписанными из Фландрии красками, не сможет он изобразить с такой безжалостной простотой и ясностью ту бездну усталости, горечи, нежности и любви, что жили в глазах, в лице, в каждой складке одежды этой женщины у придорожного столба. И что весь труд его есть тщета, пустопорожность, ибо нет там ни красоты, ни мысли, ни смелости, ни любви. И с сучьей, воющей тоской понял Маэстро, что уж не сможет он теперь забыть этот заклятый образ, и будет он являться пред ним всякий раз, когда он возьмётся за кисть и за краски…

 

***

 

— Хорошо, — лицо дона Кристобаля разгладилось. — Но мазню твою придётся сжечь. Это для твоей же пользы, Дельгадо. Хочешь, я сделаю сам?

 

Он решительно шагнул к камину. Но каменотёс вдруг, отпихнув в сторону племянницу, кинулся ему наперерез.

 

— Не надо, сеньор Перальто! П-п-право слово, не надо. Я…

 

— Тебе жаль, картину? А её, — кивнул в сторону племянницы, — её не жаль?

 

— Дайте его мне, сеньор, — бубнил каменотёс. — Я сам, ежели уж так надо.

 

— А почём мне знать, что ты не сохранишь эту нечисть где-нибудь в сундучке? Нет, милейший, лучше я своими руками…

 

— Дайте его мне, сеньор! — вдруг зарычал каменотёс и схватил большие каминные щипцы. — Дайте, от греха подальше и ступайте себе вон!

 

Дону Кристобалю стоило немалых усилий, чтобы скрыть, страх, чтобы с улыбкой вернуть этот окаянный свиток, дойти до двери, и уже там, в безопасности, изрыгнуть наконец слова, из коих «сдохнешь!» было самым доброжелательным…

 

***

 

Сантьяго Дельгадо умер через три дня. Хоронил его Гравёр, на свои гроши, и на похоронах было всего-то человек пять, а на поминальную трапезу и вовсе пришёл один сеньор Аройо. Сидел недолго, осушил кружку вина, долго молчал, хмуро катая по столу маслину.

 

— Вот что, Лобито, — сказал он, глядя в пол. — Ты… меня правильно пойми. Ты отличный работник. Но… В общем, придётся тебе уйти. Объяснить почему?

 

Гравёр покачал головой. Аройо помолчал ещё затем сказал:

 

— Вот ещё что. Есть у меня приятель. Он родом отсюда. Кукольник он. Театр у него. По стране ездят. Хочешь, иди к нему, он возьмёт. Куклы будешь делать. Хлеб какой ни есть.

 

Гравёр снова покачал головой:

 

— Я гравёр, сеньор Аройо.

 

Аройо кивнул и поднялся. Однако когда он уже нахлобучивал шляпу у выхода, Гравёр произнёс с улыбкой:

 

— Как, говорите, найти этого вашего приятеля?…

 

***

 

Полотно маэстро Кристобаля «Чудесное Видение» так и не увидело свет. Работу он не завершил, да и вообще поостыл к живописи, занялся торговым делом, в чем преуспел весьма.