Люсиль пороли на рассвете, и ближайшие деревья взирали на это с недоумением: они не понимали белых, они не понимали чёрных, - деревья все были в одну пору либо зелены, либо красны, либо бурыми, и гордились этим единством. А вот желтое солнце, палящее сквозь муть белого неба, радостно взирало на порку: солнце любило кровавые шрамы, - такие же красные, каким бывало солнце на рассвете. Деревья шрамы не любили; они считали кровь соком, и с сочувствием смотрели, как кровь с кожей брызжут из-под кнута, словно щепа из-под топора. Впрочем, ещё вчера куст смородины у крыльца дома шепнул стоящему рядом платану: «что-то готовится», а легкий ветерок разнёс слухи по рощице, и вот, - это «что-то» свершалось. Конечно, деревья взирали на порку и на людей с недоумением, ведь разве можно пороть девушку за то, что она смотрелась в зеркало? Это как рубить дерево за то, что оно тянется ввысь.

 

Там, где ветер был слаб или тих, глухие змеи через слепых кротов передавали древесным корням свои наблюдения: Люсиль, приручавшую зверей и птиц, бьют за то, что она посмела расчёсываться хозяйкиным гребнем прямо перед хозяйкиным трюмо.

 

"Когда люди стонут, они словно скрипят, как мы, - объяснял дуб молодому соседу-ясеню, - А когда кричат, словно трещат. Не люблю эту громкость..."

«Боже, - вздыхала коновязь, - эти люди не только губят деревья, но и своих не жалеют!» Коновязь была свежая, из дерева, срубленного далеко в лесу; она ещё не совсем освоилась в поместье. Зато старый столб, к которому привязали несчастную Люсиль, молчал. Он заснул уже давно, и дремал даже в грозу, когда все живые деревья трепещут от страха перед молниями. Впрочем, столб уже отмолил все молитвы, прося, чтобы молния, наконец, поразила его, превратив в труху, и теперь ни чужая боль, ни прошлые страхи его не волновали.

 

Как говорил мастер Блад, местный доктор, повернувшись к мастеру Адаму, управляющему поместьем: «цветных нужно наказывать регулярно, пускать им кровь. Полнокровие очень вредно слугам на такой жаре».

 

Мужчины стояли в мутной тени вяза, сняв широкополые шляпы в знак уважения к дочери хозяйки, леди Марк, восседавшей на гнедом жеребце неподалёку. Широкополая шляпка, блуза с длинными рукавами и перчатки защищали юную госпожу от палящего утреннего солнца. Правой ручкой она сжимала поводья и держала зеркальце, а левой постукивала по голенищу своего сапожка свежесрезанным прутиком, временами чуть наклоняясь, и сшибая прутиком бутоны цветов под ногами коня, или травинки, слишком вытянувшиеся к солнцу.

Всем видом госпожа показывала, что до порки ей, как и большинству присутствующих, нет особого дела: когда леди Марк не сбивала цветы и травинки, или ей наскучивало хлестать прутиком по сапогу, она начинала поправлять бант под подбородком, или завитушки волос у висков, кокетливо посматривая в ручное зеркальце, и бросая при этом колкие взгляды на привязанную к столбу Люсиль. Иногда леди Марк даже пускала солнечные зайчики в лицо палачу, но тот был слишком занят своим «делом», картинно отводя и опуская кнут на спину жертвы.

 

За то, что её поймали в комнате госпожи, прихорашивающуюся хозяйкиными гребешками, Люсиль Айвори должна была получить тридцать ударов кнутом, но леди Марк приказала управляющему удвоить их, а потом добавить ещё сорок, «для ровного счёта». Люсиль пороли уже десять минут, что вместе с приготовлениями заняло почти полчаса, а степенный палач добрался только до тридцатого удара. Порка всем наскучила, и дядя леди Марк, мастер Томас, жаловался гостям, - за то, что им приходиться торчать на жаре столько времени, девчонку стоило бы ещё раз высечь. Никому и в голову не приходило, что можно было не присутствовать на порке. Наоборот, к господам Марк съехались почти все соседи-рабовладельцы и прочие уважаемые члены округи, включая вышеупомянутого доктора и ещё нескольких «отцов» близлежащего городка.

 

Не то, чтобы это было из ряда вон выходящее событие – пороли рабов часто и зрелищно, но тут дело касалось не тупости или упрямства, а посягательства на привилегии расы господ, на само право быть хозяином и господином. Поэтому дядя Томас приказал явиться на порку всем свободным от обязанностей белым и чёрным слугам поместья. Дядя Томас был не злой, и в общем-то, хороший человек, просто он ненавидел цветных. Гостей, съехавшихся в такую рань на зрелище, угощали тёплым чаем с печеньями, какао со сливками, кофе и коньяком. Дамам подали тарталетки и пирожные, и рядом с каждой стоял вышколенный мальчик-слуга с опахалом или солнечным зонтиком наготове. Мужчинам же дядя Томас велел подать сигары и ром, и к тому времени, когда палач начал пятый десяток ударов, компания зрителей заметно повеселела, и если женщины ещё тихо переговаривались между собой о всяких домашних разностях, то в мужской компании всё чаще гоготали. Заметив в господах эту перемену, красующаяся леди Марк поняла, что на неё, как и на порку, почти не обращают внимания. Отбросив прутик, юная спрятала зеркальце, и направила коня к компании мужчин, душой которой был её дядя.

 

- Да уверяю вас, господа, - улыбаясь, с лёгким возбуждением говорил Томас, - своих слуг мы держим в строгой дисциплине! Но они меняются, - тут он на миг задумался, а бросив взгляд на рощицу, продолжил, - меняются как деревья, с временами года.

- Да, они же цветные, ха-ха! – вставил кто-то из гостей.

Дядя Томас развил эту мысль:

- Верно-верно! В холод цветные синие, когда работают, красные, на солнце становятся бронзовыми, а когда заболевают, то зеленеют.

- И эти их волосы…

- Верно! Ну что это за краски, словно на ферме? И пшеничные, и морковные, и каштановые, и льняные… А у этой твари, как видите, золотистые…

- Не то, что у нас, чёрных!

- Верно-верно. Чёрт разберёт этих белых, этих цветных!..

 

Ветер совсем стих, и умолкшие деревья безвольно вдыхали аромат табака, путающийся в их зелёных кронах.