Двое неизвестных

Я до сих пор не знаю, как его зовут. Он высунулся со смятой сигареткой из серенького жигуля: «Э! О! Привет», — так началась наша встреча, и минуту мы разговаривали ни о чём. Мне сразу надо было его спросить: «Извини, чувак, а ты кто?» Но я не спросил. Молча протянул ему зажигалку из праворульного «Рендж Ровера». Я всё думал, кто бы это мог быть? Может, мы и пересекались на какой-то большой тусовке, а может, он просто обознался. Однако, прощаясь, незнакомец назвал меня по имени и рванул вперёд. Я догнал его на следующем светофоре.
Он был крепок, рукаст, коротко пострижен. Плотная седина скрывала истинный цвет его волос, блондинистых с пегим оттенком у корней. Лицо было красным, как у человека, сгоревшего на солнцепёке, или остывающего после парной. Старше он был или младше меня, не знаю: по виду «пятьдесят на пятьдесят».
— Как тебе пенсионная реформа? — начал я, чтобы выяснить его возраст. — Меня, как минимум, на один лям кинули. А тебя? Не считал? А то могу прикинуть.Ты с какого года?
Он взглянул на меня в полной растерянности, примерно так, как посмотрел бы подросший малыш на собственного папу, не зная, что ему и ответить: «Пальчиками тебе годики показать, что ли?». Нам сигналили. Он включил аварийку.
— А что тут прикидывать? Я давно на пенсии… Прижмись к бордюру.
Мой калькулятор зашкалил. Сколько же ему?
— У меня горячий стаж, — пояснил краснолицый, усаживаясь в моё авто. Это Марченко у нас с пенсией не повезло. Женьку Марченко помнишь, небось?
Теперь удивился я. Было такое: называется первая любовь. Раздался шум прибоя — включилась «Ностальгия ФМ»: «Вэлкам ту зе клаб!». Она новенькая, откуда-то с Украины, перешла к нам в 9-й класс. «Г» произносила с придыханием, переспрашивая «хде-хде», а хрудиˊ её можно было невзначай коснуться, даже танцуя на пионерском расстоянии, которое сокращалось между нами с каждым романтическим припевом. Медленная музыка, как всегда, заканчивалась не вовремя, сменяясь на быструю. Магнитофоном и проигрывателем с пластинками рулила мутная тихоня Женька Марченко, повёрнутая на своём Оноре де Бальзаке. Сидя за одной партой, мы читали потрёпанные «Озорные рассказы», взамен отсутствующему кино с эротикой и порно. Бац! Она захлопнула книжку на самом интересном месте. Я в отместку чиркнул ей по голой ноге шариковой ручкой почти у края коротенькой юбки из несгибаемой советской джинсыˊ. Она послюнявила пальцы и потёрла это место рукой. Неожиданно для себя я сделал ей тоже самое. Чернила размазывались и втирались в кожу. Ощущая прилив тепла, я долго не убирал руку, потому что боялся, что обратно к этой кляксе уже не вернусь. Она опомнилась за секунду до пронзительного звонка.
Мы дышали любовью, каждый своей. Я говорил ей об отверженных чувствах к моей «е-е-е хали-Гале», она мне о своих «е-е-е» к её парню, таких же безответных, как и у меня. Краснолицый брат-незнакомец, видимо, учился с нами в одной школе, в классе помладше нашего, и мог заглядываться на неё, или на Галю, или на обеих. Да нет же. Стоп! Ну конечно, он тот самый задрота — её младший брат, который, подглядывал за нами в кухонное окошко хрущёбы, когда в отсутствие предков, мы закрылись на щеколду в смежном помещении. Мало того — он ещё нам свет включал, потом выключал, потом включал-выключал периодически. Карандаши под дверь нам бросал. Неужели это тот самый придурок? Не факт.
— А вы и дальше по жизни сталкивались? — аккуратно спросил я насчёт Жени.
— С Марченко? Неразлучные… До самой смерти. Понятым быть пришлось. Прямо в цехе в мою смену с петли снимали в одном ботинке. Другой, без шнурка, соскочил, внизу валялся.
Я обалдел. Нет, я ещё мог себе представить, как Женя Марченко, которая уехала в Москву поступать в художественное училище и исчезла из моего поля зрения, могла незаметно проживать на малой родине, стесняясь признаться, что не поступила. Но чтобы работать в горячем цехе? Да в мирное время?
— Сталеваром, что ли? — вслух спросил я.
— А кем же ещё — подтвердил он моё нелепейшее предположение. За пару месяцев до пенсии уволили. Сколько можно было на стакане сидеть под моим прикрытием! Семья без средств осталась, а могла бы на пенсию жить, хотя и недолго.
— А кто остался?
— Сын и жена его, — он махнул рукой и мрачно подытожил, — Такая же синячка, как и он, только безработная.
Мне давно пора было зарегистрироваться в «Одноклассниках». Я впечатлительный, но воображение отказывалось рисовать Женю Марченко с синим лицом. Живую ещё ладно — бланш под глазом от сына-синяка, или невестки, но… висящую в одном ботинке женщину-сталевара? Ладно бы маляра. Так всё некрасиво, и так не похоже на неё. Высокая худющая девочка Женя с растущими от ушей ногами, плоской грудью и никакой попой запросто могла стать секретаршей, а то и фотомоделью, родись она на двадцать лет позже. О Женьке-алкоголичке всплывали такие подробности, что её прежний образ предстал отражением прекрасного лица в паутине внезапно треснувшего зеркала. Зеркало со временем покрылось слоем пыли и чернело по краям. А на лицо постепенно наслаивалась копоть. Нет, этого не может быть. Работать в горячем цехе? Да ерунда какая-то. На ней бы тут же расплавились колготки. А-а-а, вот в чём дело: она носила брезентовые штаны, временами надевала чёрную маску и, оказывается, жила с женщиной.
Громкий голос моего неизвестного друга то глох, то возникал снова. Бывало, он частенько провожал Женю с работы домой. Поднимал её по лестнице в изрядно потрёпанном состоянии. Она не владела собой, и этот тип, пользуясь моментом, прислонял её к стенке. В сумбуре передаваемых им диалогов в лицах, он то и дело упоминал какой-то ЖЭК.
— ЖЭК, а ЖЭК — это какой-то …
И дальше им употреблялось слово, означающее: восторг; Апокалипсис.
Она снилась ему. (Мне никогда).
— Только забудусь, ЖЭКа-самоубийца является: над головой нимб светодиодный, а если дистанционкой переключить, то кокошник с бисером. С пивными кружками, — в них через край одна пена. Хоть намыливайся.
Мы уже час сидели за круглым столиком с ножками из гнутых крашеных труб в бывшем кафе «Металлург», а ныне «Бавария», в смешанном запахе из вяленой рыбы, пивных испарений и табачного дыма, проникающего с улицы через открытую дверь. Не чокаясь, помянули. Потом пили пиво, потом водку, снова пиво, потом пиво и водку, потом…я уже не помню, что мы пили потом. Со взглядом мыслителя, я ладонью подпирал подбородок, облокотившись на стол. И ещё мог поддерживать разговор, отвечая на его вопросы.
— Ты веришь в жизнь после смерти? — спросил он. — Отвечай.
Локоть скользнул по столу и я, быстро кивнув головой, возвратился в прежнее положение, как ни в чём не бывало.
— А ты призраков когда-нибудь видел? Призраков, что ты на меня уставился?
Я наконец кивнул под мелкую дробь шатающегося стола. Недопитое пиво в кружках подёрнулось рябью.
— А этих, как их?
Я опять кивнул.
— Ну, этих, как же их?
Я кивнул два раза.
— Зомби, вот. Зомби?
Грохот колченогого стола усиливался после каждого моего ответа. Когда лицо моё приближалось к столешнице, он шёл вприсядку, со скрежетом выкидывая коленце. Потом резко подскакивал, так что я еле успевал принять исходное положение, отбрасывая голову назад. В кружках нарастал шторм. Стул подо мной ходил туда-сюда, как кресло-качалка. Мы выпили, и всё успокоилось. Я спросил его, заплетаясь.
— Вот представь, попалась тебе классная тёлка. Ты её раздеваешь, а она спрашивает: зачем ты это делаешь? Ты ей — а что? Она — да ничего не выйдет. Ты подумал сначала, ну там... кровь. Она тебе шёпотом — не в этом дело. Кровь текла во мне в другой жизни, когда я была женщиной. А теперь я — привидение…И громко так с гулким эхом: «Кто увидит меня без трусов, тот не проснётся!» Говорит, ухая, как сова, а выглядит, как конфетка. Ну, а теперь, внимание — вопрос: Ты бы её прозондировал?
Он задумался. Потом брякнул.
— Ну если только в презервативе…
— Ну-ну… По-твоему, у духов есть пол? Ха-ха! Идиот. Душа бесполая, друг мой. Заблудшая, она может принимать облик мужчины, женщины, собаки, голландца летучего, да хоть тебя самого.
Я разглагольствовал. Настала его очередь кивать. Потом наступила пауза и длительное затишье. Женя вдруг всплыла в моей кружке с распахнутым ртом, жадно глотая воздух. Захлёбываясь, она тонула на моих глазах. Я протягивал ей язык. Она вцепилась в него зубами. Резко включилась громкая музыка. Я открыл глаза и поднял голову, ощутил на кончике языка кровь с привкусом крепкого алкоголя. Видимо, чтобы не отключиться, я сильно его прикусил. Перед нашим столиком, расплываясь, белела высокая полная официантка в нелепом красном кокошнике. Она держала поднос, уставленный пустой посудой.
— Мальчики, не узнаёте?
Мы тупо переглянулись…
— Я Женя Марченко.
Друг заорал и швырнул в неё пивную кружку. Кокошник слегка наклонился вперёд и быстро выпрямился. Женя ему улыбнулась. Далеко за её спиной раздался звон битого стекла. Она хотела что-то сказать, но не успела. Только быстро закрыла лицо металлическим подносом. Друг швырнул в неё полупустую бутылку, и я зажмурился. Осколок стекла чиркнул мне по щеке под глазом. Краснолицый исчез, так и не заплатив.
Марченко дала мне влажную салфетку.
— Дай, я сама, — она вытерла мне лицо.
Потом она вызвала такси с моего мобильника. Я обещал к ней зайти. Завтра. Нет, послезавтра. А зачем? Ну чтобы по-трезвому обо всём поговорить. К тебе домой? Ты чо, Марчелла? Ты всё там же? Да, да! Непременно. Конечно-конечно. Пока? Пока!
Любопытно. «Мальчики, не узнаёте?» Очень любопытно. Вдруг она и правда знает, кто этот тип, и как его зовут? Заходи в гости? Ха-ха, как же, как же! Дом-то я помню, только боюсь, что она там больше не живёт…
Утром я порезался тупым лезвием для бритья и вспомнил её. На всякий случай, заглянул в этот пивняк. Не было там толстой официантки. Домой к Марченко я не зашёл. Ни завтра, ни послезавтра. Проехал мимо, взглянув на облезлый бетонный фасад. В сущности, между нами тогда ничего и не было. Ничего, кроме любви. Как не было улиц вокруг.

Проголосовали