* * *

Я очень замёрзла, пока бежала от речки к дому.

Никак не привыкну: темнеет в Вязовицах прямо на глазах.

В жизни не видала таких злых девочек, как Лилька, Светка и Лизка! Подумаешь, плавать не научилась... а обзываться зачем? Сами вы жабы ползучие! К бабке возвращаться не хотелось. Начнёт, как водится, гречневой кашей и оладьями потчевать… ненавижу гречку! Проскочив через калитку, я миновала бабкино крылечко, обогнула покосившуюся поленницу и вбежала в сенник, где пахло мышами, травой-полынью и заброшенным железом: серпами, лопатами, косами. Здесь у меня нычка, а в ней – соломенные куклы, нитки с иголками, ленты и лоскуты, бусинки, бисер, стеклярус.

 

Собирать нычку я начала ещё дома, в городе, потом привезла в Вязовицы. Живу тут на каникулах. Вечер жаркий, как в натопленной бане, а я зубами стучу, как в сугробе. Это оттого, что искупалась прямо в одежде. Скользкий оказался плотик, и незачем было лезть за девочками. Иди скорей, Женечка, здесь та-акие кувшинки… а Женечка только дёрнулась, и бултых!

Сами виноваты, ещё и дразнятся. В сеннике воздух теплый, немножко горьковатый. Ни звука вокруг, только в огороде цикады трещат. Я перевела дух, сняла и выжала мокрую кофточку, повесила на гвоздик. Постояла над нычкой, вытащила куклу. Злость на девочек не проходила… полюбовавшись тряпичной мордашкой, я погладила куклу по торчащим соломенным космам, да как воткну ей в грудь булавку с красной круглой головкой! Такими булавками тётя Катя, Светкина мама, подкалывает на манекенах бесконечные выкройки.

Вот тебе, Лилечка – получай!

 

За две улицы от дома, где в бабушкином сеннике тосковала двенадцатилетняя школьница Женя Никифорова, металлический столб телевизионной антенны, стоявшей возле дома Лилькиного отца, скотника Петра Христофоровича, раскалился и вспыхнул – вначале синим, потом золотистым и, наконец, нежно-малиновым пламенем. Через минуту-другую, тенькнув на прощанье оборванным кабелем, теле-антенна взвыла, выбросила снизу шлейфик огня и стартовала в чёрное небо, усыпанное яркими звёздами. В доме кто-то охнул. Зазвенело разбитое стекло, на крыльце затопали сапоги…

 

Кукла быстро согрелась в моих ладонях.

Прижалась, словно прося пощады. Я покивала ей: ладно уж, извини. Взяла другую, почти готовую. Эта дурёха уверена, что звать её будут Фёклой – как бы не так! Ты будешь Светкой, заразой-Светкой. Подобрав сломанную мамину заколку, я ткнула Светку в ухо, в плечо, в живот… вот тебе, вот тебе, дрянь этакая!

 

В уютном доме на самом краю деревни закройщица Катерина Захаровна, замерев, обнаружила, что смирная доселе машинка компании «Зингер» с функцией оверлока ни с того ни с сего запрыгала по столу, зажужжала мотором, фыркнула и принялась строчить – приторачивая салфетку к скатерти, кухонное полотенце к новенькой блузке… Дочь Катерины Захаровны, пятиклассница Светка, прижав ладони к лицу, придушенно завыла: новенькая блузка ожидалась к первому сентября! Из машинки вылетела шестеренка и, прочертив по Светкиной щеке длинную красную борозду, вылетела в распахнутое окошко. Удовлетворённо хмыкнув от содеянного, машинка смолкла, самостоятельно выдернула шнур из розетки и замерла на краю стола.

 

Скукотища в деревне.

Бегай, сколько захочешь, ничего по целым неделям не происходит. Я сломала заготовленную кем-то тоненькую щепку, зажгла спичку и, обуглив кончик лучинки, нарисовала кукле-Светке длинные кокетливые ресницы. Что-то лень сегодня работать… я бросила Светку и взяла с подоконника кукольного рысёнка Пафнутия.

Р-ррр, покачала я Пафнушкиной мордой возле паутинки в оконном стёклышке: вот я вас!

Всем покажу, как Женечку обижать.

Пафнутий замурлыкал и лизнул мне ладошку. Когти не выпускай, напомнила я ему. Вот неслух, всё равно меня оцарапал! Я дёрнула Пафнушку за ухо и сказала:

– Напугай-ка лучше Лизкиного телёнка!

Пафнутий радостно улыбнулся, рыкнул и подмигнул мне выцветшим левым глазом. Вот умница.

 

Привязанный в загоне Лизкин телёнок Борька неожиданно заметался, почуяв боль в боку, словно от укуса. В страхе от нападения невидимого врага телёнок взревел благим матом и вынес головой, почти не примериваясь, заднюю стенку курятника.

Курицы с клохтанием разлетелись.

Рыжий, издёрганный и клевачий петух Чубайс, изрядно уставший от жизни, обложил Борьку грязной куриной руганью. Тринадцатилетняя Лизка, сидевшая на закорках в примыкавшем к курятнику летнем сортире, получила в спину ощутимый толчок.

Вздрогнула всем телом и завопила:

– Ма-маааня!!!

На крик дочери выскочил из-за стола Лизкин отец, сельский тракторист Михаил Романович. Был Михаил Романович, признаться, несколько под шофе… но, впрочем, родительский долг не знает пощады. Пробежав по двору, а затем скользнув по свежей Борькиной лепёшке, Михаил Романович оступился и с размаху влетел головой в дощатую дверь сортира. Обомлевшая Лизка подхватила штанишки и бросилась улепётывать, провожаемая неповторимым отцовским матом...

 

Пробежав череду домов, Лизка увидела своих подружек, Лильку и Светку, замерших возле обугленных остатков телевизионной антенны. Напуганные девочки обнялись и заплакали, не зная, о чём. В полночных Вязовицах повсюду кипел разноголосый говор.

Прислушавшись к шуму, бабка Прасковья хмыкнула.

Зачерпнув приправленную молоком и маслом гречневую кашу расписной деревянной ложкой, сообщила сладко дремавшему на печке коту Филарету:

– Растё-от наша внученька! Есть, кому фамильный дар унаследовать...