Сырая подземка похожа на катакомбы. Тусклые желтые лампы освещают непрерывный поток прохожих. Если разделить его на части, можно услышать гневный разговор по телефону или воркование пожилой пары или первые слова маленького ребенка и радостные возгласы его матери. Но все эти звуки толпы смешались в один — гул.

Присядьте здесь на скамью, поднимите глаза и посмотрите на этих людей. Это десятки незнакомцев, которые на самом деле встречались друг с друг сотни раз. Здесь. В этой подземке. Каждый день, когда спешат по своим делам. В поток заносит новые лица, старые — на время уходят, но суть всего не меняется.

Если наблюдать достаточно долго, начнете различать отдельных людей. Например, вон того молодого человека по имени Саша. Каждый день он заходит сюда в начале седьмого. Его глаза сверлят носки ботинок, губы всегда немного сжаты, руки спрятались в карманах штанов. Правая кисть вынырнет наружу с мелкой монетой, которую он привычно бросит в футляр бродяги-скрипача. Саша держит путь на мясокомбинат, где работает упаковщиком.

Каждый рабочий день в его ноздри ударяет запах свежей свиной крови, когда он подходит к конвейеру. Чужие натруженные руки поднимают тяжелые туши и бросают их на ленту одну за одной, и вскоре к нему приближаются рубленные куски, которые надо взвесить, положить в пакет, закрепить скобой. Весы. Пакет. Скоба. Рядом работают другие руки. Через них за смену проходит несколько тысяч пакетов. В цехе холодно, но Саша знает, что зимней ночью холод гораздо суровее.

Когда только приехал в этот город, он думал, что эта работа будет временной, пока он не накопит нужную сумму на оплату обучения. Однако, будто ненасытное чудовище, город пожирал его деньги. Он экономил на всем и, стиснув губы, продолжал фасовку, лелея надежду почувствовать в руках заветную тяжесть пачки купюр.

Экономия на еде вкупе с условиями труда подкосила его молодое здоровье, и накопленные деньги разлетелись на лекарства, в то время как работать он не мог.

Саша вернулся в цех, но в его голове больше не было мечты. Он называл себя глупцом за прошлые мысли. Он работал, потому что нужно было жить. Вся его жизнь встала на конвейерную ленту.

Длинная стрелка на часах оторвалась от цифры шесть, и Саша спускается в метро. Он сворачивает налево, достает из правого кармана монету, которая зазвенит в горсти своих сестер в футляре скрипки. Он ждет свой поезд в массе людей и слушает плач струны, по которой гуляет смычок.

А затем весы, пакет, скоба. Его потускневшие глаза не замечают стоящую рядом женщину. Она, исполненная материнских чувств, горестно пытается разведать как его самочувствие. Ее ладонь накрывает его руки, и он недоумевает от чего она хочет ему помешать.

За обедом рабочие гогочут и хлопают его по спине, что-то говорят о высокой производительности, зовут выпить. Саша отказывается. Больная голова на следующий день будет только помехой. А потом опять весы, пакет и скоба.

Кажется, тогда был вторник. Саша, как и всегда зашел в подземку, повернул налево и не глядя бросил монету. Но он не услышал металлический звон. Она покатилась по серому граниту. Он взглянул на пустой угол, и понял, что не слышит скрипку. Монета вернулась в карман, а Саша вернулся в поток.

Он стоял, смотрел в темноту тоннеля. И внезапно ему стало душно в массе людей. Внезапно он ощутил гул. А затем будто вместе с шумом в его уши залилась тоска и омыла его изнутри. Он стоял и чувствовал себя не на месте.

Скорее к конвейеру. Туда, где все знакомо и просто. Он делал это бессчетное количество раз. Он даже во сне мог заниматься фасовкой. Весы. Пакет. Скоба. Отточенные движения, ничего лишнего, никаких мыслей.

В тот вторник было лишнее. Он никак не мог избавится от тоски. От нее не спасали ни пакеты, ни скобы. В какой-то момент его рука замерла, и он упустил одну пачку из тысячи, но никто этого не заметил.

Ночью случилось кое-что еще более странное. Впервые за долгое время он не мог заснуть. Саша всегда ложился в постель, закрывал глаза, а открывал их уже утром. Но в тот раз он понял, что сон не приходит, а тоска так и не ушла. Она не ушла ни на другой день, ни на третий, ни на четвертый. Будто из его конвейера выпал какой-то винтик.

Но в очередной раз, спускаясь в метро, когда на часах было шесть, Саша остановился у поворота налево, нарушив торопливое движение людей. Он услышал звуки скрипки, которые казались ему воспоминанием из далекого детства.

Он зашел за угол и взглянул на вернувшегося скрипача. Казалось он никогда не видел его раньше. Это был сухой старик. Его молочные волосы и полы затертого пальто танцевали под музыку, которую он вырезал в сыром воздухе этого подземелья. Длинные узловатые пальцы дрожали над струнами, вторая рука уверенно водила смычок. Он прикрыл глаза, прижимаясь к деревянной поверхности инструмента, будто склонив голову на плечо любимой женщины.

Саша стоял и завороженно смотрел на музыканта, пока мимо него проносился поток, спешивших занять сидячие места. Впалые щеки его раскраснелись, а в глазах заблестели слезы. Его поезд ушел, а он стоял и слушал. Ему казалось, будто вся подземка построена в качестве храма для этой скрипки, будто весь город, весь мир — лишь шкатулка для этой музыки.

Старик закончил играть. Саша зааплодировал, громко и восторженно, привлекая удивленные взгляды прохожих. Он вывернул карманы наизнанку и высыпал их содержимое в футляр, но этого ему показалось недостаточным. Он схватил скрипача за руку и начал трясти, то раскрывая, то закрывая рот, не в силах найти нужных слов. Наконец отпустив его, он рассмеялся и выбежал прочь из подземки. В тот день он оставил свой конвейер и, забрав расчет, уехал из города.